Неточные совпадения
Ты познаешь верных
своих подданных, которые вдали от тебя не тебя
любят, но
любят отечество; которые готовы всегда на твое поражение, если оно отметит порабощение человека.
— Дело в следующем анекдоте из прошедших веков, ибо я в необходимости рассказать анекдот из прошедших веков. В наше время, в нашем
отечестве, которое, надеюсь, вы
любите одинаково со мной, господа, ибо я, с
своей стороны, готов излить из себя даже всю кровь мою…
— Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье
свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит, слава богу!»
Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить
отечеству, а не на паркете!» Его и послали на Кавказ: на, служи там
отечеству!
Как они смеялись над ним! Как весело провели они эти полчаса, в продолжение которых Тейтч, на ломаном немецком языке, объяснял, как сладко
любить отечество и как сильна может быть эта любовь! И что всего замечательнее: они смеялись во имя той же самой"любви к
отечеству", именем которой и Тейтч посылал им в лицо
свои укоры!
— Так что, например, болгары, сербы… при настоящем положении границ Турецкой империи… должны считать Турецкую империю
своим отечеством и должна
любить ее?
— К вопросу, господа! — сказал я, — Вопрос заключается в следующем: вследствие неудач, испытанных Францией во время последней войны, Бисмарк отнял у последней Эльзас и Лотарингию и присоединил их к Германии. Имеет ли он право требовать, чтобы жители присоединенных провинций считали Германию
своим отечеством и
любили это новое
отечество точно так, как бы оно было для них старым
отечеством?
Но не забудем, что ежели, с одной стороны,
отечество простирает над нами благодоющую руку
свою, то, с другой стороны, оно делает это не беспошлинно, но под условием, чтоб мы повиновались начальству и
любили оное.
— Дослушайте, пожалуйста, и дайте договорить, а там уж и делайте ваши замечания, — произнес он досадливым голосом и продолжал прежнюю
свою речь: — иначе и не разумел, но… (и Марфин при этом поднял
свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России не было ни масонов, ни энциклопедистов, а были бы только истинно-русские люди, истинно-православные,
любили бы
свое отечество и оставались бы верноподданными.
Оно бы, глядя на одних
своих, пожалуй бы и я был склонен заключить, как Кордай д'Армон, но, имея пред очами сих самых поляков, у которых всякая дальняя сосна
своему бору шумит, да раскольников, коих все обиды и пригнетения не отучают
любить Русь, поневоле должен ей противоречить и думать, что есть еще у людей любовь к
своему отечеству!
«Человек
любит себя (
свою животную жизнь),
любит семью,
любит даже
отечество. Отчего же бы ему не полюбить и человечество? Так бы это хорошо было. Кстати же это самое проповедует и христианство». Так думают проповедники позитивного, коммунистического, социалистического братства. Действительно это бы было очень хорошо, но никак этого не может быть, потому что любовь, основанная на личном и общественном жизнепонимании, дальше любви к государству идти не может.
— Да предыдет пред тобою ангел господень и да сопутствует тебе благословение старика, который… всевышний! да простит ему сие прегрешение…
любит свою земную родину почти так же, как должны бы мы все
любить одно небесное
отечество наше!
Юрий стал рассказывать, как он
любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка — дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов
отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле
своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под стенами Москвы за веру православную; наконец, каким образом он попал в село Кудиново и для чего должен был назвать ее
своей супругою.
— Боярин! — сказал Образцов. — Когда мы не согласны меж собою, то пусть решит весь Нижний Новгород, кто из всех нас
любит более
свое отечество.
— Что можно сказать? Мне кажется, на ваш вопрос отвечать очень легко: вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов
своего отечества, чем
любит свой собственный дом. Вот если б московские жители выбежали навстречу к нашим войскам, осыпали их рукоплесканиями, приняли с отверстыми объятиями, и вы спросили бы русских: какое имя можно дать подобным гражданам?.. то, без сомнения, им отвечать было бы гораздо затруднительнее.
Люби отечество свое,
люби!
Она, требуя от одних непрекословного повиновения, другим предписала в закон не только человеколюбие, но и самую приветливость, самую ласковую учтивость; изъявляя, можно сказать, нежное попечение о благосостоянии простого воина, хотела, чтобы он знал важность сана
своего в Империи и,
любя его,
любил отечество.
Кто благоговел пред Монархинею среди Ее пышной столицы и блестящих монументов славного царствования, тот
любил и восхвалял Просветительницу
отечества, видя и слыша в стенах мирной хижины юного ученика градской школы, окруженного внимающим ему семейством и с благородною гордостию толкующего
своим родителям некоторые простые, но любопытные истины, сведанные им в тот день от
своего учителя.
Уже давно первые Европейские Державы славятся такими Офицерами, которые служат единственно из благородного честолюбия,
любят победу, а не кровопролитие; повелевают, а не тиранствуют; храбры в огне сражения и приятны в обществе; полезны
отечеству шпагою, но могут быть ему полезны и умом
своим.
— Кушаете? Ну и прекрасно, — сказал он. — А я вот притащил бутылочку старого венгерского. Еще мой покойный фатер воспитывал его лет двадцать в
своем собственном имении… У нас под Гайсином собственное имение было… Вы не думайте, пожалуйста: мы, Бергеры, прямые потомки тевтонских рыцарей. Собственно, у меня есть даже права на баронский титул, но… к чему?.. Дворянские гербы
любят позолоту, а на нашем она давно стерлась. Милости прошу, господа защитники престола и
отечества!
Он
любил супругу и детей
своих, но с радостию предал бы нас в жертву
отечеству.
Иван Иванович. Так-с… Беру, сын мой! Merci… От чужого не возьму, но от сына
своего всегда возьму… Возьму и возрадуюсь… Не
люблю, деточки, чужих финансов. И, боже мой, как не
люблю! Честен, дети! Честен ваш отец! B жизнь мою ни разу не грабил ни
отечества, ни пенатов! А стоило только чуточку руку кое-куда запустить, и был бы богат и славен!
Никогда не бывает и не может быть, чтобы я
любил только
своего ребенка, или жену, или только
отечество.
И вот я
люблю своего ребенка,
свою жену,
свое отечество, т. е. желаю блага
своему ребенку, жене,
отечеству больше, чем другим детям, женам и
отечествам.
Как не сказать при этом случае: высокое самоотвержение, достойное римлянина! — выражение, которым
любил щеголять сам Бирон, когда жертвовали выгодами
своего отечества личной пользе его.
Но, — продолжал он, идя далее чрез залу, — пришлец в мое
отечество, будь он хоть индеец и
люби Россию, пригревшую его, питающую его
своею грудью, служи ей благородно, по разуму и совести — не презирай хоть ее, — и я всегда признаю в нем
своего собрата.
Но скажи мне, что ты меня
любишь, поклянись, что не отдашь сердца
своего и руки никому кроме меня, и я преступлю волю матери, буду глух к зову моего
отечества, моих братий и останусь здесь, счастливый надеждой, что ты увенчаешь когда-нибудь мою любовь у алтаря Господня.
— Я призвала тебя и одарила богато, чтобы посоветоваться, как отвратить общую напасть, грозящую всему Новгороду, а ты, пробудив во мне заснувшую было ненависть к мучительнице-тиранке — Москве, заставляешь еще каяться за то, что я
люблю отечество свое и не меняю его перед гонителем сына моего, меня самой, моей родины! Нет. Марфа не укротится, не посрамит себя!
Сотрудники так и валят ко мне валом и, ведь что удивительно, предлагают
свои статьи безвозмездно. Пробовал их посылать в редакцию «Сын
Отечества»: пойдите, говорю, туда; там
любят безвозмездные статьи, так ведь не идут. Нет, говорят, Касьян Иваныч, мы уж к вам, потому у вас угощение и все эдакое.
— Я призвала тебя и одарила богато, чтобы посоветоваться, как отвратить общую напасть, грозящую всему Новгороду, а ты, пробудив во мне заснувшую было ненависть к мучительнице-тиранке — Москве, заставляешь еще каяться за то, что я
люблю отечество свое и не меняю его на гонителя сына моего, меня самой, моей родины! Нет, Марфа не укротится, не посрамит себя!
— Вот так-то, сударь мой, и наука, преподаваемая французами детям русских бояр, она, как вакса, съест всю доброту и крепость души русского человека: он не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси, не будет иметь чистой любви к царю и
отечеству, не станет
любить и уважать
своих родителей, не будет годен ни на что и никуда… точно так же, как стали негодны мои сапоги.
«Обожаемый друг души моей», писал он. «Ничто кроме чести не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел
свое счастие
своему долгу и любви к
отечеству. Но — это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и всё
любим тобою, я брошу всё и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Оно бы, глядючи на одних
своих, пожалуй, и я заключить сие склонен; но имея перед очами сих самых поляков, у которых всякая дальняя сосна
своему бору шумит, да раскольников, коих все обиды и пригнетения не отучают
любить Руси, подумаешь, что есть еще и любовь к
отечеству своему.
Неужели и он, в конце пятидесятых годов, когда из подростка-барчонка превратился в студента, надел треуголку и воткнул в портупею шпагу,
любил этот город, этот университет, увлекался верой в"возрождение"
своего отечества, ходил на сходки, бывавшие в палисаднике позади здания старого университета?